Сделать сор по казахстана 5 класс 4 четверть на тему сарматы​

В конце 1913 года на представлении оперы Ж. Бизе «Кармен» он увидел Любовь Александровну Дельмас, исполнявшую главную роль, и влюбился с прежней силой.
Начавшаяся война принесла непродолжительный творческий подъём, который вскоре угас. В 1916 году он призывается в армию и до марта 1917 года служит под Пинском (Белоруссия) табельщиком в инженерно-строительной дружине. Затем, вернувшись в Петроград, он становится редактором стенографических отчётов Чрезвычайной следственной комиссии. В результате этой непривычной работы он написал статью «Последние дни старого режима». Стихов в это время он почти не писал, лишь переиздавал созданные ранее произведения, по-новому группируя их и внося отдельные изменения в тексты.
Октябрьскую революцию А. А. Блок воспринял с воодушевлением, увидев в ней мощную народную стихию, способную разрушить прежний миропорядок, переустроить жизнь на новых началах. Он пишет страстную публицистическую статью «Интеллигенция и революция», с призывом принять происходящие преобразования. Кульминацией этих настроений стала поэма «Двенадцать». Она и стихотворение «Скифы» стали заключительным аккордом поэтического творчества. А. А. Блок почувствовал, что революционный дух начинает угасать, что Желанного преображения жизни так и не наступило. Наступивший тяжкий кризис веры преодолеть оказалось не суждено. Это, однако, не мешало ему принимать активное участие в культурной жизни страны. Он работает в комиссии по изданию классиков русской литературы, летом 1920 года становится председателем Петроградского отдела Всероссийского Союза поэтов, несколько раз выступает с чтением своих стихов в Москве.
Последней книгой, изданной при жизни, была пьеса «Рамзее».
В 1920 году появились все признаки душевной депрессии, в апреле следующего года начались приступы воспаления сердечных клапанов. Запоздалые попытки спасти его не удались, в августе 1921 года Блок умер.
Известнейший публицист и философ, современник Блока Василий Васильевич Розанов писал о поэте:
«...Блок, который в чтении о землетрясении в Сицилии мрачно вещал: «Стрелка сейсмографа отклонилась в сторону, а назавтра телеграф принёс известие, что половины Сицилии нет». Я помню эту его ошибку и задумался, откуда произошла она? От глубокой безжалостности поэтического сердца. <...> Почему это он так сказал? Да потому, что ему всё равно, а задача чтения — внушение ужаса слушателям — требовала, чтобы разрушилось как можно больше! Мне кажется, раз произошло такое несчастье, кощунственно даже в мысли, даже в слове сколько-нибудь его увеличить. «Вот ещё домик сохранился» — это обязательно для 214 глаза, для телеграммы, для рассказа, для науки, для всего, кто человек и сочувствующий.
Суть-то декадентов в том и состоит, что они ничего не чувствуют и что «хоть половина Сицилии провалится, то тем лучше, потому что тем апокалиптичнее». Им важен Апокалипсис, а не люди; и важно впечатление слушателей, а не разрушение жилищ и гибель каких-то там жителей. Важна картина, яркость, впечатление. Отсюда и «тоска» их («мы — тоскующие»), о которой проговорился Блок: это тоска отъединения, одиночества, глубокого эгоизма! И только... И ничего тут «демонического» нет, никакого плаща и шляпы не выходит. <...> И мрачный демонизм, напр., декадентов, происходит просто оттого, что они плохо пишут стихи. <...> Не пора ли опознаться Блоку и другим декадентам, в которых мы не отрицаем лучших «возможностей», и из бесплодных пустынь отрицания перейти на сторону этих столпов русской жизни, её твердынь, её тружеников и охранителей. Будет ребячиться, пора переходить в зрелый возраст».
А вот что говорил сын писателя Леонида Андреева — Даниил Андреев, — мистик и визионер, автор знаменитой книги «Роза Мира», где, подобно Данте, описал неземные сферы бытия:
«...Блок принадлежит к категории поэтов, стихи которых могут оказывать художественно-эмоциональное воздействие на кого угодно, но человек, лишённый мистического чувства и опыта, так же бессилен «разобраться» в Блоке, как бессилен осмыслить теорию относительности тот, кто не обладает знанием высшей математики. <...>
Не приходится удивляться, что ни критика, ни публика того времени не смогли осилить, не сумели осмыслить мистическую двойственность, даже множественность, уже отметившую... первый блоковский сборник. Слишком ещё был нов и неизвестен мир этих идей и чувств, этих туманных иерархий, хотя каждому казалось, будто он разгадывает этот поэтический шифр, как игру художественными приёмами. <...>
Взгляните на портрет молодого Блока: прекрасное, гордое, полное обаяния, но как бы взирающее из глубины сна лицо; печать какой-то неотчётливости, что-то грезящее, почти сомнамбулическое. Да: водимый, как сомнамбула, своим даймоном во время медиумического сна по кручам и кругам Шаданакара, он, пробуждаясь и творя, смешивал отблески воспоминаний с кипевшими в его дневной жизни эмоциями влюблённости и страсти, а свойственная его строю души бесконтрольность мешала ему заметить, что он — на пути к совершению не только опасного и недолжного, но и кощунственного...
На его пути неизбежны будут такие излучины, когда эти души стихов, мутные, сладострастные, злобные и липкие, обступят клубами его собственную душу, заслоняя от неё всякий свет и требуя в неё допуска для своих извивающихся и присасывающихся волокон. Строки Блока в поздний период его жизни: «Молчите, проклятые книги! // Я вас не писал никогда!» — выражение отчаянной попытки избавиться от последствий того, что он создавал сам. <...>
Преждевременные устремления к бесплотному повлекли за собой бунт стихии. <...> Блок не был человеком гениального разума, но он был достаточно интеллигентен и умён, чтобы проанализировать и понять полярность, враждебность, непримиримость влекущих его сил. Поняв же, он мог по крайней мере расслоить их проекции в своей жизни и в творчестве, отдать дань стихийному, но не смешивать смертельного яда с причастным вином, не путать высочайший источник Божественной премудрости с Великой Блудницей. <...>
Блок всю жизнь оставался благородным, глубоко порядочным, отзывчивым, добрым человеком Ничего непоправимого, непрощаемого, преступного он не совершил. Падение выражалось во внешнем слое его жизни, в плане деяний только цепью хмельных вечеров, страстных ночей, да угаром цыганщины. Людям, скользящим по поверхности жизни, даже непонятно: в сущности, какое тут такое будто бы ужасное падение, о какой гибели можно говорить? — но понять чужое падение как падение могут только те, кому самим есть откуда падать. Те же, кто сидит в болоте жизни, воображают, что это в порядке вещей и для всех смертных. Когда вчитаешься в стихи Блока, как в автобиографический документ, как в исповедь, тогда уяснится само собой, что это за падение и что за гибель».