Образ рюмина и ястребова "убитый под москвой"

Повесть воробьева "убиты под москвой" была напечатана в россии лишь в 80-х годах из-за страха перед правдой. в ней глубоко и трагично раскрывается проблема убийства своих своими же, весь ужас предательства. главными героями этой повести являются капитан рюмин и алексей ястребов. капитан рюмин предстает перед нами как мужественный предводитель своего войска. курсанты видели в нем идеального бойца и во всем старались походить на него: они любили капитана рюмина с его "надменно-иронической" улыбкой, затянутой и стройной фигурой, со стеком-хворостинкой в руке, с фуражкой, чуть-чуть сдвинутой на правый висок. алеша ястребов, как и все, "нес в себе неуемное, притаившееся счастье", "радость гибкого молодого тела". капитан рюмин и алеша отличались от всех курсантов тем, что только они догадывались о подступавшей беде: "какая-то щупающая душу усмешка" на губах майора нквд, подполковника, что 240 курсантов не получат ни одного пулемета, насторожили алексея, знавшего наизусть речь сталина, что "мы будем бить врага на его территории". они (и алексей, и рюмин) догадывались об обмане. "в душе алексея не находилось места, куда улеглась бы невероятная явь войны". рюмин уже знал "на нашем направлении прорван фронт", об истинном положении там рассказал раненый боец: "нас там хоть и полегла тьма, но живых-то еще больше осталось! вот и блуждаем теперь."как удар, алексей ощутил вдруг мучительное чувство родства, жалости и близости ко всему, что было вокруг и рядом, стыдясь больно навернувшихся слез" так описывает воробьев психологическое состояние главного героя. после случая, произошедшего с политруком анисимовым и алексей ястребов, и капитан рюмин окончательно поняли отведенную им здесь роль: "ненужный слезный крик" накапливался в душе алексея. а рюмин, человек "стремительного действия" понял: они никому не нужны, они пушечное мясо для отвлечения внимания противника. "только вперед! " решает про себя рюмин, ведя в ночной бой курсантов. они не орали "ура! за сталина! " (как в фильмах), из их грудей рвалось что-то "бессловесное и жесткое". алексей уже "не кричал, а выл". патриотизм курсантов в этом эпизоде выразился не в лозунге, не в фразе, а в поступке. слова автора как бы воспроизводят странный внутренний монолог рюмина: "но к этому рубежу окончательной победы роту могла только ночь, а не этот стыдливый недоносок неба день! о если б мог рюмин загнать его в темные ворота " борьба патриотизма и инстинкта самосохранения в душе алексея ястребова хорошо проявляется в эпизоде с молодым курсантом. после атаки танков бежавший от них алексей увидел прижавшегося к ямке в земле молодого курсанта. "трус, изменник", внезапно и жутко догадался алексей, ничем еще не связывая себя с курсантом". тот предложил алексею доложить наверху, что он, ястребов, сбил юнкерс. "шкурник", думает о нем алексей, угрожая отправкой в нквд после их спора о том, как быть дальше. в каждом из них боролись страх перед нквд и совесть. и алексей понял, что "смерть многолика": можно убить товарища, подумав, что он изменник, можно убить себя в порыве отчаяния, можно броситься под танк не ради героического поступка, а просто потому, что инстинкт диктует это. автор исследует эту многоликость смерти через образы алексея ястребова и капитана рюмина. после того, как алексей выполз из-под укрытия и вскоре оказался на поле со и увидел своих во главе с рюминым, произошел случай, который полностью раскрывает портрет рюмина, который осознал великое преступление. на глазах у всех в воздухе был расстрелян советский ястребок. "мерзавец! ведь все это было давно показано нам в испании! прошептал рюмин. это нас нельзя простить никогда! "рюмин осознал преступление главного командования перед ястребком, перед мальчишками, их доверчивостью и влюбленностью в него, капитана: "он невидящие глаза, скосившийся рот, приподнятые крылья ноздрей, но он сидел теперь затаенно-тихий, как бы во что-то вслушиваясь и силясь постигнуть ускользающую от него " что касается алексея, то его характер по-настоящему раскрылся в поединке с танком. удача: танк загорелся. "оторопелое удивление перед тем, чему был свидетель в эти пять дней жизни", рано или поздно уляжется, и тогда он поймет, кто был виноват в отступлении, в гибели самых чистых и светлых. не поймет, только, почему седые генералы там, под москвой, принесли в жертву своих "детей". в повести воробьева как бы столкнулись три правды: "правда" фашизма, "правда" сталинизма и высокая правда юношей, живших, умерших с одной мыслью: "я отвечаю за все! "

Василий розанов 1 понятие “идеальный читатель” употребляется здесь едва ли не в буквальном, терминологическом смысле. идеальный, или концепирован- ный читатель — своеобразный аналог автора — носителя концепции, воплощенной в тексте; это и читатель, который моделируется автором как реципиент (“собеседник” у мандельштама, “друг в поколеньи” у баратынского). но в нашем случае автором является сама власть, а читатель, по аналогии, продукт сотворчества власти и массы. это и своеобразный “горизонт ожиданий' власти. речь, таким образом, идет о величине во всех смыслах идеальной, хотя ее создание потребовало, как мы могли видеть, вполне материальных усилий и затрат. рассмотреть “материальное измерение” идеального читателя вряд ли возможно в рамках только - исследования — это предмет социологии и культурной антропологии. здесь нас занимают некоторые собственно -культурные аспекты явления. м.бахтин полагал, что диалог всегда предполагает наличие некоторого третьего собеседника, формально не участвующего в процессе общения, но играющего роль некоей “точки отсчета”, по отношению к которой реальные коммуниканты упорядочивают свои позиции1. таким “нададресатом” в нашем случае является власть, стремящаяся к максимальному воздействию на участников диалога. несомненно, что чистая власть в качестве такого “нададресата” радикально отличается от традиционных “третьих в диалоге” (“суд божий”, “суд ”, “требования совести” и т. хотя и есть соблазн этих “третьих” вынести в один знаменатель. нельзя, однако, не учитывать, что в нашем случае “амбиции третьего” столь всеохватны и подкрепляются столь мощными аргументами, что практически не оставляют возможности для участников диалога самоопределиться. в этом случае мы вправе говорить о смерти диалога, предрешенной смертью его участников как полноценных коммуникантов.